Достоевский Ф.М.: Неточка Незванова [три фрагмента из повести]

Примечание: повесть «Неточка Незванова» не посвящена творчеству, но здесь в первой части очень точно изображена деградация личности музыканта Ефимова. Ключевые моменты выделены жирным шрифтом.

Неточка Незванова (фрагменты из начала повести) 

«Мой  отчим  был  музыкант.   Судьба   его   очень замечательна: это был  самый  странный,  самый  чудесный  человек  из  всех, которых я знала. Он слишком сильно отразился  в  первых  впечатлениях  моего детства, так сильно, что эти впечатления имели влияние  на  всю  мою  жизнь. […]

Получив эти деньги, отчим тотчас же хотел отправиться в  Петербург,  но,  по расплате долгов, денег оказалось, так мало, что о путешествии нельзя было  и думать.  Он  снова  остался  в  провинции,   опять   поступил   в   какой-то провинциальный оркестр, потом опять  не  ужился  в  нем  и,  переходя  таким образом с одного места  на  другое,  с  вечной  идеей  попасть  в  Петербург как-нибудь в скором времени, пробыл в провинции  целые  шесть  лет.  Наконец какой-то ужас напал на него. С отчаянием заметил он,  сколько  потерпел  его талант, беспрерывно стесняемый беспорядочною, нищенскою  жизнию,  и  в  одно утро он бросил своего антрепренёра, взял свою скрипку и пришёл в  Петербург, почти прося милостыню. Он поселился где-то на чердаке и тут-то в первый  раз сошёлся с Б., который  только  что  приехал  из  Германии  и  тоже  замышлял составить себе карьеру. Они скоро подружились,  и  Б.  с  глубоким  чувством вспоминает даже и  теперь  об  этом  знакомстве.  Оба  были  молоды,  оба  с одинаковыми надеждами, и оба с одною и тою же целью. Но Б. ещё был в  первой молодости; он перенес ещё мало нищеты и горя;  сверх  того,  он  был  прежде всего немец и стремился к своей цели упрямо, систематически,  с  совершенным сознанием сил своих и почти рассчитав заранее, что из него выйдет,  -  тогда как товарищу его было уже тридцать лет, тогда как уже  он  устал,  утомился, потерял  всякое  терпение  и  выбился  из  первых,   здоровых   сил   своих, принужденный целые семь лет из-за куска хлеба бродяжничать по провинциальным театрам и по оркестрам  помещиков.  Его  поддерживала  только  одна  вечная, неподвижная идея - выбиться наконец из скверного положения, скопить денег  и попасть в Петербург. Но эта идея была  тёмная,  неясная;  это  был  какой-то неотразимый внутренний призыв, который наконец с годами потерял свою  первую ясность в глазах самого Ефимова, и когда  он  явился  в  Петербург,  то  уже действовал почти бессознательно,  по  какой-то  вечной,  старинной  привычке вечного желания и обдумывания этого путешествия и почти уже сам не зная, что придется ему делать  в  столице.  Энтузиазм  его  был  какой-то  судорожный, желчный, порывчатый, как будто он сам хотел обмануть себя этим энтузиазмом и увериться через него, что ещё не иссякли в  нем  первая  сила,  первый  жар, первое   вдохновение.   Этот   беспрерывный   восторг   поразил   холодного, методического Б.; он был ослеплен и приветствовал моего отчима как  будущего великого музыкального гения. Иначе он не  мог  и  представить  себе  будущую судьбу своего товарища. Но вскоре Б. открыл глаза и разгадал его совершенно. Он ясно увидел, что вся эта порывчатость, горячка  и  нетерпение  -  не  что иное, как бессознательное отчаяние при воспоминании о пропавшем таланте; что даже, наконец, и самый талант, может быть, и в самом-то начале был вовсе  не так  велик,  что   много   было   ослепления,   напрасной   самоуверенности, первоначального самоудовлетворения  и  беспрерывной  фантазии,  беспрерывной мечты о собственном гении. «Но, - рассказывал Б., - я не мог  не  удивляться странной натуре моего товарища. Передо  мной  совершалась  въявь  отчаянная, лихорадочная борьба  судорожно  напряжённой  воли  и  внутреннего  бессилия. Несчастный целые семь лет до того удовлетворялся одними  мечтами  о  будущей славе своей, что даже не заметил, как потерял самое первоначальное  в  нашем искусстве, как утратил даже самый первоначальный механизм дела. А между  тем в его беспорядочном воображении  поминутно  создавались  самые  колоссальные планы для будущего. Мало того, что он хотел быть первоклассным гением, одним из первых скрипачей в мире; мало того, что уже почитал себя таким гением,  - он,  сверх  того,  думал  ещё  сделаться  композитором,  не  зная  ничего  о контрапункте. Но всего более изумляло меня, - прибавлял Б., - то, что в этом человеке, при его полном бессилии, при самых ничтожных познаниях  в  технике искусства,  -  было  такое  глубокое,  такое   ясное   и,   можно   сказать, инстинктивное понимание искусства.  Он  до  того  сильно  чувствовал  его  и понимал про себя, что не диво, если  заблудился  в  собственном  сознании  о самом  себе  и  принял  себя,  вместо  глубокого,   инстинктивного   критика искусства, за жреца самого искусства, за  гения.  Порой  ему  удавалось  на своем грубом,  простом  языке,  чуждом  всякой  науки,  говорить  мне  такие глубокие истины, что я становился в тупик и не мог понять, каким образом  он угадал это все, никогда ничего не читав, никогда ничему  не  учившись,  и  я много обязан ему, -  прибавлял  Б.,  -  ему  и  его  советам  в  собственном усовершенствовании. Что же касается до меня, - продолжал  Б.,  -  то  я  был спокоен насчет себя самого. Я тоже страстно любил свое искусство, хотя  знал при самом начале моего пути, что  большего  мне  не  дано,  что  я  буду,  в собственном смысле, чернорабочий в искусстве; но зато я горжусь тем, что  не зарыл, как ленивый раб, того, что мне дано было  от  природы,  а,  напротив, возрастил сторицею, и  если  хвалят  мою  отчётливость  в  игре,  удивляются выработанности механизма, то всем этим я  обязан  беспрерывному,  неусыпному труду, ясному сознанию сил своих,  добровольному  самоуничтожению  и  вечной вражде  к  заносчивости,  к  раннему  самоудовлетворению  и   к   лени   как естественному следствию этого самоудовлетворения».


Продолжение »