Серия встреч с учеными юного Жана Анри Фабра
«Вершины, окружающие залив Аяччо, увенчаны облаками и убелены снеговыми шапками даже тогда, когда вся равнина прокалена насквозь и звенит, как обожжённый кирпич, - пишет он в другой раз и восклицает: - Чего стоит рядом с этим скала в Пьерлате, где теперь обитает отец! То просто крупный гладкий голыш, поднявшийся со дна моря».
В середине XIX века Пьерлат, правда, был дырой, которой никто не интересовался. Корсика же только недавно стала французской провинцией, и природу острова лишь начинали изучать всерьёз.
Для этой цели туда прибыл из Авиньона выдающийся ботаник, знаток средиземноморской флоры Эспри Рекиян. Его картонная папка набита листами бумаги: Рекиян усердно гербаризирует. Фабр постоянный его спутник. Имя Эспри - оно взято не из христианских святцев, а рождено революцией и означает «Разум», - по мнению Фабра, как нельзя больше подходит Рекияну. Никогда Анри не встречал более образованного наставника. Рекияну достаточно увидеть травинку, прядь мха, кусочек лишайника, нить водоросли, и тотчас сообщалось научное - родовое и видовое - название растения, указывались места, где оно водится. Рекиян стал для Фабра не только учителем, но и другом. Внезапную смерть этого выдающегося ботаника - он скончался в мае 1851 года - Жан-Анри переживал глубоко, а память о нем сохранил на всю жизнь. […]
После этих братских назиданий он сообщает Фредерику, что в комнатушках квартиры в Аяччо уже лежат первые сотни листов гербария корсиканских растений, морские раковины, старинные, эпохи владычества Рима, монеты и медали. Эти памятники, считает Анри, дают возможность заглянуть в прошлое земли и человечества, пережить его... «Если бы теперь пришлось уехать в какую-нибудь обыкновенную равнину, я погиб бы от скуки!» - восклицает он.
В голове Жана-Анри зарождаются дерзкие планы. Он приступает к работе над подробным сравнительным описанием корсиканских моллюсков - морских, пресноводных, почвенных, живых и ископаемых.
Он обходит бухты, обследует отмели, собирает и чистит раковины, описывает, классифицирует, воспроизводит в акварельных рисунках оттенки их окраски, изящество их форм. Такие экземпляры и не снились никому в Сен-Леоне! Следует написать брату, пусть начнёт собирать раковины в болотах Лапалю, в ручьях и оврагах вокруг Оранжа.
«Лейбницевские исчисления бесконечно малых покажут тебе, что архитектура Лувра менее содержательна, чем раковина улитки. Природа - строжайший геометр, идеально рассчитала развёртку спиралей улитки, которую ты, как всякий профан и неуч, признаёшь только со шпинатом и голландским сыром...»
Раковина, добытая из недр земли, бросает свет на происхождение почв, на геологическое прошлое планеты, убеждён Анри. В этих произведениях природы живет её величие. Справедливо поэтому редкие и особо интересные виды называют в честь наиболее выдающихся учёных. Взять к примеру улитку, которая встречается только на толокнянке в районе высокогорных пещер Корсики. Это - улитка Распая. Анри снова вспоминает о давнем преподавателе риторики в Карпантраском коллеже, чьи книги он ещё в 1848 году рекомендовал брату. […]
Фабр и сам стремится быть разносторонним. Физика и химия, алгебра и геометрия, ботаника и конхилиология, археология и строение земли, античные авторы и современные писатели... Оргия чтения, исследований, наблюдений... Словно вобрав в себя неутолённую жажду поколений тружеников, Анри спешит черпать из множества областей науки и литературы. Добытые знания сплавляются в цельное ощущение мира, в двуединый образ - Вселенной и Человека, стоящего с ней лицом к лицу во всеоружии ума, воли, чувств.
Фабр пишет поэму, названную по-гречески «Арифмос», - гимн числу, «господствующему во времени и в пространстве», гимн дерзающему разуму. В секстинах - стихотворной форме, которой пользовались трубадуры, Данте, Петрарка, - число воспето Фабром как пантеистический образ закона природы. Число, «поднимаясь выше Медведицы, выше Волопаса, пересекающего космос, сеет несчетные солнца в бороздах небес...»
Вскоре случай сводит Фабра еще с одним выдающимся натуралистом. Тулузский профессор Мокен-Тандон, как и Рекиян, будет изучать флору острова. В день приезда Мокен-Тандона все номера в гостинице Аяччо оказались заняты, и Фабр предложил гостю из Тулузы поселиться у него.
Предложение охотно принято, и для Фабра опять открывается новый мир. Сейчас перед ним не только безупречный знаток систематики, но натуралист широкого профиля, философ и одновременно литератор - автор известных сочинений о средних веках, поэт, «умеющий накинуть на голую истину волшебный плащ слова». Его книга «Мир моря», опубликованная впоследствии под псевдонимом Фредоль, стала настольной у Фабра. «Никогда больше мне не приходилось участвовать в таких интеллектуальных пиршествах!» - писал Анри, не подозревая, что встреча с приверженцем учения Кювье о постоянстве биологических видов оставит в его мировоззрении глубокий след, как оставило след и изучение греческого по спиритуалистскому «Подражанию».
- Бросьте вы математику, - уговаривал Фабра Мокен-Тандон. - Займитесь животным, растением, ведь вы больше всего ими и интересуетесь...
Фабр слушал с замиранием сердца: это было то, чего он хотел и о чем не позволял себе думать. Новые знакомые совершили экскурсию в центр острова, на гору Монте Ренозо, где Фабру уже доводилось бывать. Он помогал гостю собирать заиндевелые зимующие бессмертники, что образуют удивительные снежные скатерти, искал траву муфлонов и пушистую царицу маргариток, словно закутанную в вату, но все же дрожащую на границе снегов. Здесь было множество и других ботанических сокровищ. Мокен-Тандон восторгался, Фабр же, пленённый увлечённостью спутника, его верой в науку о живом, повторял себе: «Правильно! Надо идти туда, куда тебя влечёт!» Через несколько дней, вложив в конверт снежные иммортели и ещё ничего не сообщая брату о своем решении, он написал: «Сохрани эти веточки в какой-нибудь книге. Когда будешь перелистывать её, пусть бессмертники напомнят тебе о грозном великолепии их родины, о прекрасных картинах природы, среди которых они выросли». Лишь через год он скажет брату обо всём, что случилось: «Геометром можно стать, натуралистом надо родиться. Ты лучше чем кто-нибудь знаешь, что самой любимой моей наукой всегда была естественная история». Вечером накануне отъезда, сидя с Фабром за столом и продолжая беседу, которая почти не прекращалась эти две недели, Мокен-Тандон говорил гостеприимному хозяину:
- Вы занимаетесь конхилиологией. Что же, улитки, устрицы, конечно, интересно. Но вам бы познакомиться с животными поближе. Хотите, я покажу, как это делается...
Хотел ли этого Фабр?
Вооружившись тонкими ножницами из швейной корзинки, взяв оттуда же две иголки и наспех всадив их в отрезки виноградной лозы, превращённые в держалки, Мокен-Тандон положил в глубокую тарелку с водой слизня и продемонстрировал операцию вскрытия. Ловко действуя импровизированными хирургическими инструментами, он объяснял каждое своё движение, потом, вдруг откладывая держалки с иголками, брал перо и набрасывал на листе бумаги схему расположения органов, говорил об их отличии от аналогичных органов у других существ. То был необыкновенный урок. Позже Фабр и сам стал проделывать такие анатомические операции. «Мои скальпели - крохотные кинжалы, я сам затачиваю их из тонких иголок. Моя мраморная плита - дно миски. Мои пленники дюжинами хранятся в спичечных коробках. Наиболее мелкие твари - всех удивительнее. Maxime miranda in minimis».
Корсика окончательно превратила его в натуралиста, высвободила долго подавлявшуюся страсть. Здесь прожиты самые яркие, самые ясные и счастливые годы, писал позднее Фабр. И всё же ему пришлось покинуть остров…»
Васильева Е.Н., Халифман И.А., Фабр, М., «Молодая гвардия», 1966 г., с. 45-49.