Психологические защиты
Механизмы психологических защит
Создание новых продуктов «для масс»Создание новых продуктов «для масс»
Изображение из себя творческой личностиИзображение из себя творческой личности
X
О жажде славы сереньких людей в изложении А.В. Луначарского
«Этого типа людей накопилось что-то много, это - Грушницкие (юнкер Грушницкий - персонаж произведения М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени» - Прим. И.Л. Викентьева) на новый лад, это маленькие, серенькие люди, которым из рук вон не хочется признать себя за таковых: им надо во что бы то ни стало украсить канитель своей жизни, но для этого они прибегают к другому способу, чем чеховцы.
Они стремятся романтизировать действительность. Прежде всего они доводят свой пессимизм до самой театральной и кричащей ненависти к бытию. Они с «горькой» улыбкой говорят о жизни и счастии и притворяются, будто много изведали. Протест, байронический протест привлекает их больше всего; но времена изменились, и новые Грушницкие, конечно, отличаются от старых.
Наиболее активные из них изображают «гений и беспутство», принимая беспутство за явное доказательство гениальности; при этом им отчаянно хочется быть оригинальными, и прекомично видеть в каждом губернском городе таких оригиналов, как капли воды похожих друг на друга.
Более пассивные ничем внешним образом не проявляют своей «особенности», но когда они, корректные и «как все», фланируют по улицам, они думают: «Вот этим людишкам и в голову не придёт, что я, такой же, как и все, ношу ад в своём сердце, что я по ту сторону добра и зла, что я захочу - петухом закричу, захочу - кого-нибудь зарежу, что мне всё позволено».
Слова: гений, сильный человек, свобода, сверхчеловек, Ницше - любимые слова этих крошечных Геростратов. Они всё понимают и могут понять только по-геростратовски. Представить себе гармоничного гения вроде Гёте или Винчи они совершенно не могут: сильная страсть, как и гениальность представляются им непременно в виде искажения человеческого существа, безумие кажется им лучшим доказательством гениальности и страстности; я встречал (думаю, что и читатель встречал) много таких честолюбцев, которые были счастливы, когда о них говорили, что они психопаты, которые деятельно старались поддержать такую репутацию. Свобода непонятна им ни в какой форме, кроме преступления или подлости. Ничем, по их мнению, нельзя доказать внутренней свободы в такой мере, как низким поступком, совершенным сознательно. Наивные Грушницкие старого типа стремились к внешней красоте.
Новейшие Грушницкие в безобразных, отвратительных поступках, лжи и разврате видят высшую победу личности над ходячей моралью.
Быть может, меня обвинят в преувеличении, но я утверждаю, что в самых захолустных углах России сидят люди, с великим трепетом мечтающие о том, чтобы выделиться, крикнуть громко, обратить на себя внимание. Они на словах «презирают толпу», но удивить эту толпу хоть на мгновение - мечта их. Ново и неслыханно здесь только то, что люди эти мечтают о преступлении, и не ради выгоды, а ради доказательства своей ценности, своей свободы... Больше всего они стремятся не к преступлению романтическому, геройскому, а к подлости. «Эх, устроить бы какую-нибудь тонкую шутку, чтобы ахнули. Скажут - подлец, да что мне ваша мораль: я сознательно, не дрогнув душою, совершу вам подлость, потому что я по ту сторону добра и зла».
И только решимости не хватает.
Для этих «жаждущих отличиться» пишет в Германии и Польше Пшибышевский, во Франции - плеяда декадентов, в Италии - Аннунцио, в России - Леонид Андреев.
Что может быть характернее «Стены» для иллюстрации злобы против жизни. Грязные сцены, отвратительные образы нагромождены здесь, и не в силу действительной озлобленности, а ради преувеличения самого себя, потому что гипербола - воздух для маленького раздувающегося, как лягушка перед волом, обывателя.
Гиперболы, крикливые положения, грубая мазня, кровь, грязь, изнасилование, убийства, самоубийства и бездна сумасшедших заполняют огромное большинство рассказов г. Андреева. Г-н Андреев всегда описывает обыденную жизнь, но зато «во всём её трагизме», то есть так, как будто она - сплошной вертеп.
Значительность жизни придана грубым сгущением красок и невозможно-мелодраматическими эффектами. Вот в зареве пожара бежит сумасшедший на длинных ногах, гремит набат, и он улыбается и поет. Вот суровый о. Игнатий бегает по кладбищу с развевающимися волосами, машет руками, изо рта его раздается хрип. Вот влюблённый в отчаянии от того, что его страстные речи встречены хохотом, потому что на нём пресмешная маска: он гибнет, но не снимает маску, - он, видите ли, дал слово товарищам не снимать её целый вечер (!). Вот Валя, которому кажется, что чужая женщина унесёт его не иначе как «в какую-то страшную чёрную даль, где извиваются и дышат огнем злые чудовища». Вот великолепный тип самолюбивого пигмея - Сергей Петрович, который не просто, а триумфально отравил себя и в этом видит великий подвиг. Вот знаменитая уже «Бездна», где юноша с хитрой улыбкой щупает тело изнасилованной разбойниками девушки и сходит с ума. Вот «Ложь», где герой наступил ногой на тело женщины, убитой им, и захохотал. Уф! Даже в самых простеньких рассказах всегда переход от ужасов к слезливости, - переход, столь типичный для мелодрамы.
Мелодрама - трагедия для мещанства, для задыхающегося в обыденной обстановке обывателя. Вы знаете об «ужасах на пенни», которые глотает английский обыватель? Г-н Андреев дал читателям андреевцам «ужасов на целый рубль».
Луначарский А.В., Основы позитивной эстетики, М., «Урсс», 2011 г., с. 184-185.