Встреча Наставника-профессионала
Встреча Наставника-профессионала
Обучение на лучших образцахОбучение на лучших образцах / эталонах
X
Становление творческой личности в юности с помощью Наставника – пример М.Л. Ростроповича
«Ростропович прожил в доме Прокофьева два лета, не разлучаясь с ним. Отведенная ему комната находилась рядом с прокофьевским кабинетом […]
Подчиняясь строгой деловитости Прокофьева, Ростропович нашёл единственно верную основу взаимоотношений: работу. Она проходила два лета на Николиной горе - живописном уголке Подмосковья, где Прокофьев жил почти безвыездно: город он не любил.
Николина гора! Само название звучало, как музыка. Нечто сказочное было в тихих аллеях, аромате хвойного леса, деревьях, раскачиваемых ветром, лучах солнца, отражавшихся в Москве-реке. День начинался с того, Прокофьев с помощью Ростроповича вытаскивал кресло на открытое крыльцо и подолгу созерцал окружающую природу. Свойственная Прокофьеву поэтизация природы передавалась Ростроповичу и настраивала его на восприятие по-левитановски простой и естественной пейзажности прокофьевской музыки. Человек сугубо городской, Ростропович на Николиной горе открывал для себя музыку природы и это открытие переносил в собственное исполнение, драматизируя образ природы, которая, как он видел, становилась прибежищем человека, спасая его от угнетенности, горечи, утомления.
В совместной жизни ему открылись многие внешние проявления Прокофьева-человека, обычно скрытые от людей за его кажущейся сухостью, - его изменчивость, ранимость, непосредственность: «Прокофьев бывал или очень грустным или очень весёлым... Когда он бывал весёлым, его глаза были светло-серыми. В другом случае - тёмно-серыми... В одиннадцать часов вечера он вставал и шёл спать, где бы он ни был. Он увлекался только тремя вещами: яркими одеждами, французскими духами, точностью... Он всегда был большим ребёнком ужасающей наивности».
Названный поэтом Бальмонтом «ребёнком богов», Прокофьев и в старости на Николиной горе жил детскими радостями, вовлекая в них своего молодого друга так, что тот забывал о том, что находится рядом с гением. Своё внимание и привязанность Прокофьев делил между собакой по кличке Мендоза, котом, возлежавшим обычно в кресле композитора, курами и петухом по имени Кипун, получившим своё прозвище за то, что, будучи весьма «нервным», по малейшему поводу «весь внутри буквально закипал от гнева». К величайшему удовольствию Прокофьева этот старый белый петух долгое время важно разгуливал с розовым хвостом, который он выкрасил, случайно угодив в кастрюлю с клюквенным киселём, о чем Сергей Сергеевич рассказывал в качестве счастливого очевидца.
Характер композитора проявлялся и в музыке - это тоже было для Ростроповича поучительным уроком единства личности и таланта. «Меня всегда поражало, - вспоминал он, - как ярко человеческая сущность Сергея Сергеевича, особенности его характера отражались в его музыке». Параллели и аналогии были очевидны: «Я всегда видел сходство между его походкой - подтянутой, ритмичной, прямой - и его музыкой. В музыке он также тщательно вычищал неаккуратно переписанные паузы, как в жизни тщательно одевался... В музыке Прокофьева - полное отсутствие сухости; в жизни - любовь... к природе, животным. В музыке - точность темпов и железная ритмическая канва; в жизни - дисциплина и ритм всего дня... Наблюдая Сергея Сергеевича, можно было ежеминутно поражаться замечательной гармонии гениального композитора и человека».
Общаясь с композитором ежедневно, Ростропович становился свидетелем его творческого процесса: это было первым соприкосновением с «лабораторией» гения. Созидающий дух Прокофьева отдыха не знал, и никакие запреты врачей не могли отвлечь его от музыки: работая по их настоянию лишь час в день, Прокофьев возмущался: «Мне легче было бы писать, нежели нести музыку в себе». По свидетельству Ростроповича, «за вычетом сна, все его мысли были только о музыке, и поэтому темы, которые он записывал на конфетных коробках, кусках бумаги и в своих записных книжках, могли появиться в любое время». Далее Прокофьев «давал темам «отлежаться», всё время обдумывая возможность их развития». «Отлежаться» - это Ростропович впоследствии перенёс и на свой процесс исполнительства: понял, что выучить вещь, которая ему легко давалась, не значило ещё её постигнуть во всей глубине.
Система работы Прокофьева - за роялем, без рояля, когда решалась особенно сложная задача, и снова за роялем для Ростроповича трансформировалась так: изучение нового произведения сначала без виолончели, внутренним голосом, затем за фортепиано, с виолончелью, причем апелляция к внутреннему слуху становилась важным принципом и собственной исполнительской работы, и его педагогики. Не ожидая, пока сочинение сложится, Прокофьев делился с Ростроповичем своими наметками, что было уж совсем необычным. Как вспоминал Ростропович, «однажды он позвал меня в кабинет и проиграл две темы из будущей праздничной поэмы «Встреча Волги с Доном»... Часто проигрывая незаконченное сочинение (так было с поэмой «Встреча Волги с Доном», Седьмой симфонией, Симфонией-концертом для виолончели с оркестром, Концертино для виолончели и другими), Сергей Сергеевич вдруг останавливался и начинал рассказывать о том, какая дальше будет музыка, на каком материале и в какой фактуре, а затем играл сочиненный и уже записанный кусок продолжения. Эти «белые пятна» иногда были заполнены еле заметно записанными гармониями, по одной на много тактов.
Бывало что произведение крупной формы он сочинял сразу несколькими кусками, взятыми из разных мест. Например, в Аллегро из Симфонии-концерта для виолончели с оркестром сначала были сочинены первая тема и кода, а затем побочная партия и несколько кусков из разработки. Когда Сергей Сергеевич вызывал меня, чтобы проиграть новый кусок, я никогда не знал, какой из начатых кусков он повёл дальше».
Способом композиторского самоконтроля была и поразившая Ростроповича ещё при встрече в связи с Сонатой способность Прокофьева забывать сочиненную им музыку. Наблюдая Прокофьева, Ростропович убеждался, что причина заключалась не в избытке одновременно создававшейся новой музыки, как ему показалось сначала, - происходило подсознательное «сбережение памяти» в целях сохранения свежести восприятия собственной музыки. Прокофьев примерно так и объяснял Ростроповичу: «он говорил мне, что, когда он проигрывает хотя бы недавно сочиненную, но забытую им мелодию, она кажется ему сначала абсолютно чуждой, непонятной, и что только при повторном проигрывании он «вживается» в эту мелодию и чувствует, что иначе её и сочинить нельзя было; мелодия оказывается естественной и вполне логичной». Волею судьбы попав в эту творческую лабораторию, Ростропович наблюдает, впитывает, учится, чтобы постичь тайну не ремесла, а вдохновения, рождающего шедевры.
Дружба с Прокофьевым определила многое и в характере Ростроповича, человека и артиста. Одно из самых счастливых обстоятельств его судьбы заключалось в том, что Прокофьев появился на его горизонте как раз в пору становления, когда Ростропович был особенно податлив на воздействия, нуждался в них, даже искал их, шёл им навстречу. Его врождённого таланта, семейного уклада, музыкальных уроков отца и Козолупова, консерваторской школы - всего этого было достаточно для выдвижения артиста, но мало для рождения новатора, подлинного миссионера в сфере музыки. Отец умер, педагогика Козолупова, как школа виолончельного мастера, казалась исчерпанной. Требовались новые ориентиры, и их дал Прокофьев. Как точно определил сам Ростропович: «Я вовремя встретил Прокофьева».
Юношеская влюблённость в гения помогала за внешними проявлениями видеть саму сущность мастера, видеть сердцем. Пример Прокофьева являл полную противоположность духовной расслабленности и увлечению сиюминутными удовольствиями, характерных для Леопольда Витольдовича (отец М.Л. Ростроповича - Прим. И.Л. Викентьева) и так мешавших ему. Много пережив, возвратившись из эмиграции, испытав на родине унизительные для творца поношения, Прокофьев умел отрешаться от переживаний ради высшей, всепоглощающей творческой цели, и эту его черту тоже воспринимал молодой Ростропович. Никогда и нигде потом он не сможет наблюдать такой свободы от влияния общества, гордой независимости без суетливой конфликтности. Оазис покоя и творчества импульсивный Ростропович нашёл на Николиной горе.