Русская государственность: скрытность самоизоляция и недоверие другим народами
«У истоков русской государственности лежит серьёзная психологическая драма.
До Москвы дошла весть о том, что учителя и руководители русских в делах веры - греки - заключили с латинянами-католиками Флорентийскую унию 1439 года и отступили от Православия.
Затем последовал следующий удар: пала столица православного мира - Константинополь.
И русским представляется, что они остались единственным православным народом в мире, а это означает, что «если утеряют или исказят русские вверенное им на хранение Православие, то оно утратится тогда в целом мире, и вся страшная ответственность за его гибель падет исключительно на русских, от которых только и могут последующие поколения наследовать истинное Православие и благочестие.
Чтобы понять чувства русских, надо вспомнить, что на своём начальном этапе Московское княжество подчинялось Константинопольской церковной юрисдикции и воспринимало само себя чуть ли не как провинцию Византийской империи. При нарастающих центробежных тенденциях в Византии, когда все народы, входящие в её культурный ареал, стремились эмансипироваться от греков, «лишь Русь осталась в стороне от этой тенденции, сохранила преданность Византии, решительно поддерживая исихастское движение и исихастское руководство византийской церкви».
Два события - Флорентийская уния и падение Константинополя - связались русскими книжниками воедино: Константинополь пал потому, что греки отступили от Православия.
Именно в это время псковский монах Филофей и написал своё знаменитое: «... два Рима падоша, третий стоит, а четвёртому не быти», ведь утеря вверенного русским на хранение Сокровища веры означала бы гибель истинного благочестия во всей Вселенной и воцарение на земле антихриста».
Прошло немного времени, и выяснилось, что Флорентийская уния была делом политиков, греческий народ не принял её, и что Православие на Востоке с приходом турок не исчезло.
Но след от душевной травмы, от пережитого чувства одиночества, когда русским казалось, что всякое общение с любыми иноземцами и иноверцами грозит опасностями и бедствиями, поскольку может повредить русской вере, остался.
И на прежних учителей - греков, - хотя их и признали вновь православными, многие книжники смотрели уже как на народ шаткий и нестойкий в делах веры. И даже впоследствии, после реформы Никона, «старые русские воззрения на греков, как на утративших истинное благочестие, на Москву, как на преемницу Византии, как на единственную теперь хранительницу чистого, ни в чем не поврежденного Православия, ещё не вдруг и не скоро вымерли. Это воззрение заявляет о себе в некотором случае с прежней силой и настойчиво, как будто церковная реформа Никона вовсе не существовала». «Выработка этих взглядов всецело принадлежала русским грамотеям, книжникам. ...Но эти взгляды не остались только измышлениями и фантазиями досужих книжников, а перешли от них в массу, глубоко и прочно запали в душу русских, были усвоены правительством».
Здесь корень русской недоверчивости к другим народам, самоизоляции, скрытности, всегда бросавшейся в глаза иностранцам, ощущение своей особой миссии в мире, миссии, которая требовала постоянного внутреннего напряжения и самозамкнутости».
Лурье С.В., Метаморфозы традиционного сознания, СПб, Типография им. И.Е. Котлякова, 1994 г., с. 131-133.
