«Как-то Чаадаев заметил: «Нет ничего важнее первых испытанных нами впечатлений».
Это особенно верно по отношению к Аввакуму. Ещё в детстве его поразила смерть.
Даже много лет спустя он почти физически ощущал охвативший его тогда ужас: «... и в той нощи воставше, пред образом плакався довольно о душе своей, поминая смерть, яко и мне умереть».
С тех пор Аввакум воспринимал жизнь под знаком смерти, и ничто для него не обладало истинной реальностью, кроме самой смерти. Всё мирское отошло на второй план: «Аз же вся сия Христа ради вмених, яко уметы, поминая смерть, яко вся сия мимо идёт».
В самом христианстве только воскресение Христа он принял всем сердцем: в этом было его единственное утешение. «Надежа моя Христос!» - говаривал Аввакум любопытствовавшим о его вере.
С годами вера в Христа трансформировалась у него в апостольское служение.
Аввакум выработал непоколебимое убеждение, что ему даровано свыше наставлять и исцелять людей - духовно и телесно.
Он сравнивал себя с Иоанном Златоустом, уподоблял апостолу Павлу. Ему часто бывало «Божие присещение», и свои «видения» Аввакум описывал ярко, натуралистично. Он и сам «являлся» другим во сне. Ему ни при каких обстоятельствах не могло прийти в голову, что он может ошибаться, учить вовсе не тому, что необходимо для спасения.
Поэтому Аввакум не терпел никакого ослушания и подавлял любую искру непокорства и вольномыслия в своих ближних. «Ты, бытто патриарх, - писал он «чаду драгому» - боярыне Морозовой из далёкого Пустозерска, - указываешь мне, как вас, детей духовных, управляти ко Царству Небесному. Ох, увы, горе! Бедная, бедная моя духовная власть! Уж мне баба указывает, как мне пасти Христово стадо! Сама в грязи, а иных очищает; сама слепа, а зрячим путь указывает! Образумься! Веть ты не ведаешь, что клусишь!».
Особенно доставалось от него дьякону Фёдору, с которым он расходился по многим богословским вопросам, в частности в толковании Троицы. «Федка, а Федка, - негодовал протопоп на своего духовного сына, - по твоему кучею надобе, едино лице и един состав и образ! Ох! Блядин сын, собака косая, дурак страдник! Коли не знаешь в книгах силы, и ты вопроси бабы поселянки: заблудил-де от гордости, государыня-матушка, на водах пустыни и не знаю праваго пути к Богу, а со отцем духовным диявол спроситца претит ми, и от него-де за воровство учинился проклят... Скажи-де, государыня, о святой Троице, Троица-де что есть».
За иронией Аввакума сквозил ригоризм, не приемлющий никакой иной логики, кроме своей, собственной.
В характере Аввакума была ярая неуступчивость; он во всём жаждал первенства - не физического, нет, а морального, духовного, и добивался этого хотя бы ценой новых мук, ценой опрощения, «дурачества».
Его влекло «играть с человеки», испытывать их гордость. «Благохитрый» Аввакум был начисто лишен добросердечия.
В написанном им «Житии» рассыпано множество эпизодов, подтверждающих сказанное.
Вот, например, история с одной его челобитной. Отправил он её царю Алексею Михайловичу с юродивым Фёдором. Царь за такую дерзость поначалу велел юродивого посадить «под Красное крыльцо», но потом челобитную принял и отпустил его обратно. Наутро он призвал к себе Аввакума. «Я пред царём стою, - рассказывает Аввакум, - поклонясь, на него гляжу, ничего не говорю. А царь, мне поклонясь, на меня стоя глядит, ничего ж не говорит. Да так и разошлись; с тех мест и дружбы только: он на меня за письмо кручинен стал, а я осердился же за то, что Феодора моего под начал послал».
И здесь нет никакой натянутости, всё серьёзно! Аввакум даже не чувствует всей трагикомедии своего соперничества с самодержцем.
Или вот другой эпизод. Поставили Аввакума перед его судьями - вселенскими патриархами Паисием и Макарием. Протопоп опять в своём амплуа: «Много от писания говорил с патриархами: Бог отверъз уста мое грешные, и посрамил их Христос устами моими... Так оне сели. И я отшед ко дверям да на бок повалился, а сам говорю: «Посидите вы, а я полежу». Так оне смеются: «Дурак-де протопоп-от: и патриархов не почитает»».
А Аввакуму это и надо: он поучил патриархов; ну, а дурачество - что ж, сам Господь призвал буйих во Христе.
При таких свойствах своей натуры Аввакум, естественно, не мог тяготеть ни к чему нормальному, естественному.
Его в буквальном смысле страшила возможность благоустроенной, немятежной жизни.
Так, по возвращении из даурской ссылки, когда все решили, что царь примирился с ним, он оказался в центре всеобщего внимания: отовсюду последовали приглашения, милости. Даже «с Симонова дни на Печатной двор хотели посадить». Тут-то, как признавался Аввакум, он вдруг ясно осознал, что «неладно колесница течёт»: его втягивают в дела мира, в «никонианскую ересь». В нем с новой силой пробудился дух противоречия, и он в один миг разорвал все свои ещё только затеплившиеся связи. Мир - тлен, мир - прах, и ради него Аввакум не желал поступаться индивидуальной свободой.
Это и дало В.С. Соловьёву основание рассуждать о протестантской сущности русского раскола.
Аввакум и сам понимал, сколь труден он в человеческом общении. О своем мучителе воеводе Пашкове он говорил: «Десеть лет он меня мучил или я ево, - не знаю, Бог разберёт».
Возможно, будь он иным, движение старообрядчества приняло бы более гуманные, толерантные формы; во всяком случае, оно в меньшей степени уклонилось бы в обскурантизм, обрядоверие. Но Аввакум, ненавидя никониан, взывал к мести, яростно предвкушая истребление своих противников. «А что, государь-Царь, - обращался протопоп к царю Фёдору Алексеевичу, - как б ты мне дал волю, я бы их, что Илия пророк, всех перепластал во един час. Не осквернил бы рук своих, но и освятил, чаю».
Его сердце томилось по временам Иосифа Волоцкого - гонителя новгородских еретиков. И можно не сомневаться: победи он, худо пришлось бы «новолюбцам», гораздо хуже, чем самим ревнителям благочестия.
Казалось бы, подобные черты характера Аввакума должны были отталкивать от него людей. Однако за ним стояло реальное дело: защита «старой веры», с которой был связан весь уклад русской жизни, её обычаи и традиции.
Реформы Никона в одночасье отчуждали народ от прошлого, превращали его в безродную и слепую массу. «И учат нас ныне новой вере, - жаловались соловецкие монахи, - якоже неведущих Богу мордву или черемису, истинные православные веры». Безысходность рождала отчаяние, а отчаяние толкало на бунт. Отчаявшимся бунтарем и был Аввакум. Он поднял знамя старообрядчества - самого мощного движения религиозного протеста в России на исходе средних веков».
Замалеев А.Ф., «Протопоп всея Руси» (Аввакум Петров) / Интуиции русского ума: статьи, выступления, заметки, СПб, «Университетская книга», 2011 г., с. 116-120.